— Императрицу позабыли, господин лейтенант, — глухо отозвался Поспелов.

Бутаков швырнул карандаш на стол, дернул плечом и вышел из каюты. Карандаш покатился и упал на пол. Штурман пнул его погон, бормоча гневно:

— “Всем сестрам но серьгам… всем сестрам по серьгам”!..

Минуту спустя Ксенофонт Егорович выглянул из каюты, увидел Вернера:

— Тарасий где?

— Известно, — улыбнулся Томаш, — в “княжестве”.

Шевченко нравилось возиться на камбузе, в “Ванькином княжестве”, как прозвали матросы кухонный закуток денщика Тихова. Тарас Григорьевич, наверно, затруднился бы объяснить это неожиданное, лишь в экспедиции возникшее пристрастие. Тут многое исподволь сплелось. Не казарменное, по гроб ненавистное, было в Ванюшином хозяйстве, а совсем иное, домашнее, крестьянское чудилось. И в нехитром, но серьезном деле приготовления корабельных блюд, повторяющихся, как и в мужицком быту, борщей и каш, тоже крылось что-то позабытое, но доброе, родное с мальчишества. И еще казалось порою, что это вовсе и не судовая кухня, что и он, Тарас, наконец обрел кров, хату с двумя тополями у плетня, а жинка вот сию минуточку вбежит… То были даже и не мысли, а как бы тени от облаков. Ванюша Тихов не пугал их, не мешал им, и Шевченко по душе было возиться в “княжестве”, помогая “хлопчику” кухарничать.

— Тарасий! — позвал Ксенофонт Егорович.

Шевченко шагнул к нему, стирая руки тряпкой. Штурман схватил его за локоть и зашептал сбивчиво, комкая фразы, зашептал про то, как Бутаков совершил только что “обряд крещения”.

Никогда еще Шевченко не видел Ксенофоита в столь сильном возбуждении. Тихий, задумчивый, и вот как распалился… Он испытывал к Поспелову, боцманскому сыну, труженику, симпатию искреннюю, очень теплую и про себя жалел его, по-братски жалел, будучи уверен, что Ксенофонт на тех, кому суждено окунуть свою сирую душу в штоф зелена вина да и сбиться с круга. Нередко сходились они с ним, беседы их были незатейливы, не трогали предметов важных, но они предавались беседе с такой сердечной доверительностью, что была она им куда нужнее всяческих мудреных рассуждений. Теперь же, слушая лихорадочный шепот Ксенофонта, Шевченко и понимал причину его ярости, и дивился этой ярости.

— Нет, ты представь… — В уголках губ прилипли табачные крошки. — Зачем так-то, а? Зачем? Ведь он инструкцию смел нарушить? Ведь смел? А? — Светлые, в красноватых прожилках глаза Ксенофонта налились слезами. — Что же он так-то? Зачем? Ему предписании таких не было… Понимаешь? Не было ведь, чтобы так именовать… А он… а он… Что же это, а? Штурман умолк, как захлебнулся, выхватил из-за боры сюртука какую-то книгу, сунул ее Шевченко:

— Вот, прочти, страницу одну прочти. Я заложил, прочти, Тарасий. — Круто повернулся и оставил Шевченко.

Тот растерянно посмотрел ему вслед.

Книга оказалась сочинением Головнина.

По обыкновению моряков, уходящих в дальнее плавание, Бутаков припас с полдюжины вот таких обстоятельных “Путешествий”. Некоторые из них Шевченко читал, хоть, признаться, и перемахивал страницы, пестревшие долготами, широтами, румбами, названиями парусов и стеньг, всей той англо-голландской смесыо, которая столь прочно внедрилась в язык русских моряков со времен Петра. Головнина он прочитал с интересом неподдельным, радуясь слогу, как радовался другой ссыльный — поэт-декабрист Кюхельбекер… Однако какое касательство имел знаменитый в свое время капитан флота к нынешнему гневу Ксенофонта Егоровича, Шевченко не понимал, и на указанную Поспеловым страницу взглянул с рассеянным недоумением. Взглянул и прочел:

“Если бы нынешнему мореплавателю удалось сделать такие открытия, какие сделали Беринг и Чириков, то не токмо все мысы, острова и заливы американские получили бы фамилии князей и графов, но и даже и по голым каменьям рассадил бы он всех министров и всю знать; и комплименты свои обнародовал бы всему свету… Беринг же, напротив того, открыв прекраснейшую гавань, назвал ее по имени своих судов: Петра и Павла; весьма важный мыс в Америке назвал мысом Св. Илии, по имени святого, коего в день открытия праздновали; кучу довольно больших островов, кои ныне непременно получили бы имя какого-нибудь славного полководца или министра, назвал он Шумагина островами, потому что похоронил на них умершего у него матроса сего имени”.

Так вот оно что! Молодчина старик капитан! Уж этот бы Василий Головнин не стал марать карту именами царей и князей. Эх, Алексей Иванович, Алексей Иванович, грустно, брат… Не на все, видать, хватает у тебя пороху. Меня из казармы вызволить рискнул, инструкцию во имя науки нарушил, а тут вот…

Где было догадаться Шевченко, что еще и многие десятилетия спустя будут марать географический атлас именами тирана и его сатрапов? Где было ему догадаться?

Наступает час, когда продолжение всякого длительного плавания кажется почти немыслимым. Отличие людей просоленных и преданных морю от люден не просоленных и морю не преданных заключается в том, что первым час этот бьет не раньше и не позже, чем нужно, а последним — всегда прежде времени.

Не бог весть что за перл был Кос-Арал, где экспедиции предстояло зимовать, но рисовался он землей обетованной. И в двадцать второй день сентября 1848 года на шхуне воцарилось едва сдерживаемое ликование. Плавание подходило к концу.

Как все молодое и одинокое, Арал бурлил. Он был молод, ибо родился совсем недавно — в первом тысячелетии до нашей эры. Он был одинок, ибо не сообщался с другими морями.

Прощаясь со шхуной, Арал штормил. Небо над ним проворно вспарывали длинные перистые облака, похожие па степных волчиц.

Уже вечерело, когда форштевень “Константина” мягко вклинился в плотные буровые воды сыр-дарьинского устья и вдали показался низменный песчаный Кос-Арал. Сквозь мглу прорвалось латунное солнце, восток посветлел. На шхуне пальнули из пушки и закричали “ура”.

Г.Альтов СУДЬБА ПРЕДВИДЕНИЙ ЖЮЛЯ ВЕРНА

СТО ЛЕТ СПУСТЯ

Прошло столетие, с тех пор как на прилавках парижских книжных магазинов появился первый научно-фантастический роман Жюля Верна “Пять недель на воздушном шаре”. Сбылись ли за это время предвидения, щедро рассыпанные и книгах великого фантаста? В каких случаях прогнозы Жюля Верна были особенно удачны? Когда и почему он ошибался?

На эти вопросы решили ответить члены Клуба Разведчиков Далеких Миров — московские школьники Александр Шахневич, Елена Тихонова, Дора Каплуновнч, Михаил Глуховский, Геннадий Прокопенко, Юрий Бубнов. В распоряжении клуба, созданного недавно в Доме детской книги, пока нет космических кораблей. Поэтому разведка ведется с помощью научной фантастики: маршруты проложены по книгам. И вот первые результаты разведки — таблица, рассказывающая о судьбе предвидении Жюля Верна.

Научная фантастика — прежде всего художественная литература. Но, сверх того, она и поле смелых научно-технических идеи. И когда В.Рождественский говорил о Жюле Верне

Опьяненный мечтою ученый,

Зоркий штурман, поэт и чудак, —

это не было преувеличением. Во многих своих произведениях Жюль Верн был мечтающим ученым. Двойной корпус подводной лодки, разрушение материалов электрической искрой, силовой руль для морских судов, выращивание овощей под действием электричества — таков далеко не полный перечень идей, на которые Жюль Верн мог бы получить патенты.

И самое удивительное: даже ошибки Жюля Верна принесли науке и технике огромную пользу. Ошибочная идея о полете на Луну в пушечном снаряде дала толчок безошибочным работам К.Э.Циолковского…

“Технология” фантастики почти не исследована. Здесь еще будет сделано много интереснейших открытии. Таблица- лишь разведка. Как сказал бы математик, таблица приведена в первом приближении. Трудно, например, решить простой, на первый взгляд, вопрос о том, что “включать” и что “не включать” в таблицу. Со временем в старых романах Жюля Верна удается, вероятно, обнаружить новые предвидения. И это закономерно. Если бы таблица составлялась лет десять назад, в нее не попало бы описанное Жюлем Верном испытание оборудования космического снаряда. В то время вряд ли кто-нибудь “заподозрил” бы здесь предвидение. Теперь все мы знаем, как велась подготовка к полетам советских космонавтов. Поэтому многие страницы в романе “От Земли до Луны” сразу воспринимаются как необыкновенные по точности предвидения.